У меня одна поэзия главная - Вовина. Вот вам парочка стихов еще. А если кто-то хочет всю книжку, то тут она есть http://issuu.com/orlovs/docs/tabler_nabor_final_20110119.
Это, видимо, была редакция до опубликования, но уж какая есть. Книжка вышла только одна, маленьким тиражом. Будем думать, как еще издать. Хотя бы электронную версию
Эту книжечку прочтя,
понимаешь в эпилоге-
сослагательна мечта,
изъявительны итоги...
Если б, если б, если бы
нас поменьше бы качали
волны озера судьбы
и причалы привечали,
если б, если б поезда
не несли по рельсам длинным
от любимых к нелюбимым,
от "всегда" до "никогда",
если б крепче руки свить,
если бы теснее слиться,
может быть, могло бы сбыться
то, чего не может быть.
Если б нас не тасовал
то ли Бог, а то ли шулер,
если б лучший друг не умер...
лучше б мне отпасовал...
Если б вовремя успеть...
Если бы остановиться...
Если б заглянуть суметь
в строчку ниже по странице.
Но в уменьи том слабы
копим память поражений.
ИзъяЗвительность судьбы -
горечь всяких наклонений...
2003
Let it be
Музыка штиля в лимане,мокрых сетей в тумане,цветущей воды, лодочного остОва.Больше нет ничего.Ни звука.Ни слова.Мысль не морщит чело.Нет ничего.Не о чем думать.Нечего зрить.Некого злить,ненавидеть,любить.Не на чем плыть.Да и некуда.Смотришь сквозь клетки невода.Видишь- туман.Белый экран.Никакого кино.Ничего.Никого.Мир не создан еще не сделан.Только замешан в белом.Только еще клубится,дышит,творится,варится,на зовы не откликается.На шепот не отвечает...
Потом сотворилась чайка.Из алебастровой мглы. Расправила крыльев углы. Стала ими воздух рубить, стала кричать, тишину дробить.Одинокая птица.Сумасшедшая птица.Стал туман возноситься,таять,редеть,испуганный голосом,не умеющим петь.Словно белого лотоса бутон распускался, и мир поднимался из чаши цветка,пахнущий йодом и влагой,и чистотой песка.С солнечной отвагой, смелостью горизонта, ликованьем озона, воздушными токами, древесными соками, лучом новорожденным, ручьем завороженным. Мир для любви, для чуда.Пусть он таким и будет...,
Let it be, let it be...
1985
Земли моей живой гербарий! Сухими травами пропах
ночной приют чудесных тварей - ежей, химер и черепах.
Час мотыльков и керосинок, осенней нежности пора,
пока - в рябинах ли, в осинах - пропащий ветер до утра
листву недолгую листает, и под бледнеющей звездой
бредут географ, и ботаник, и обвинитель молодой.
Бредут в неглаженой рубахе среди растений и зверей,
тщась обветшалый амфибрахий и архаический хорей
переложить, перелопатить, - нет, я не все еще сказал -
оставить весточку на память родным взволнованным глазам,
и совы, следуя за ними и подпевая невпопад,
тенями темными, двойными над рощей волглою летят.
Чем обреченнее, тем слаще. Пространства считанные дни
в корзинку рощи уходящей не пожалеют бросить ни
снов птичьих, ни семян репейных, ни ботанических забот,
мятежной твари оружейник сапожки новые скует,
на дно мелеющего моря ложится чистый, тонкий мел
и смерти тождество прямое ломает правильный размер.
Не зря ли реки эти льются? Еще вскипит в урочный час
душа, отчаявшись вернуться в гербарий, мучающий нас.
Пустое, жизнь моя, пустое. - беречь, надеяться, стеречь.
Еще под пленкой золотою долгоиграющая речь
поет - а луч из почвы твердой жжет, будто молнии прошли
сквозь кровеносные аккорды угрюмых жителей земли.
9 марта 2014 г.

Там он живет и творит. Но уже не работает, работы найти не может. Все русские газеты там закрылись, обанкротились. А на другие работы 50-летнего поэта не берут.
Тут подборка его стихов
http://www.promegalit.ru/publics.php?id=6491
И для затравки перепощу одно, не видела такого раньше. Нелюбители белого стиха, не бойтесь, большинство его стихов - с рифмами. Хотя... какая разница, когда стихи хорошие
ВАВИЛОН
"...о, сад!.."
о! вавилон
где улицы заканчиваются не успев начаться а окна светятся огнями внутрь и потому напоминают китайцев...
о! вавилон
где лики бабушек печальны а святейшие без окладов и ездят на шестисотых...
о! вавилон
где русский подобен грузинскому вину голландского разлива - не тот вкус не тот запах и цена зато - упаковка...
а философы не получают пособие...
о! вавилон
где газеты подают на жидкое и ими не подтереться...
где море и сосны принадлежат народу их не видящему а немцы закупают дрова...
где стрелки часов смотрят на запад и потому солнце постоянно заходит...
а русские пьют пиво...
где сдвоенное С в слове ИСКУССТВО напоминает не военное прошлое а мирное настоящее и повсюду запах жареных сосисок...
где голуби утратили прежний смысл и больше двух не собираются...
а бурый цвет флага тяжеловат...
о! вавилон
где скорость помноженная на массу равна нулю и это касается мысли...
где дорожная полиция цветет зеленью и дорожает...
а русские учат иероглифы...
где бизнес является народу с полотна Иванова и это есть обман зрения...
где канадка учит пионеров хранить государственную тайну...
где главное качество гороха - серость...
где нет цензуры оттого что нет веры и писателей...
где улыбки продавцов действительно напоминают cheese но какой-то с тмином...
где журналистами не становятся а называются и это тоже свобода слова...
где у норвежцев длинные руки и волосатая лапа...
а русские играют в новус...
где с криком «саэйма» японцы делают себе харакири – долго медленно верно...
где от Великого соседа ждут Великого потопа и ноют лодки...
где банкиры ближе Швейцарии и потому скучнее немца а русские - особенно...
где в уникальном эпосе автор разрывает пасть медведю с легкостью народа не ведающего что творит и это продолжается...
где дураки и дороги выступают клоунами в шапито а русские смеются и платят...
где дети героически колют наркотики и даже лечатся...
а старость проиграна как Ватерлоо...
где насильники любят младенцев и потому невинны...
где министр благосостояния хорошо знает свой язык и оттого держит его за зубами...
где поэты просят подаяния но как-то неубедительно...
где латыш это профессия а русский - древнейшая...
где понятие Родина необязательно как брюки у шотландцев...
а норвежцы торгуют водкой...
где в каждом из нас есть частица себя и она элементарна...
о! вавилон
где деньги подобны доспехам отчего все рыцари - псы или немцы...
где любовь линяет в теплые страны осенью и безвозвратно...
а сердце каменеет под ступней особенно русское...
где в легком акценте узнаешь москвича и слушаешь слушаешь...
о! вавилон
где все напоминает все и на том заканчивается
И спасибо Александру Карпенко за интересный критический анализ
Временами на лирика Таблера накатывало дерзновение, и тогда он писал такие стихи:
***
Вот что я, убогий, думать смею –
и о том поведаю тебе,–
землю Бог придумал перед смертью.
Он ее придумал в октябре.
Чтобы в этом гибнущем чертоге,
в этом шелушенье золотом,
человеки думали о Боге,
и смотрели на небо притом.
Чтоб слеза им зрение травила,
как родник – накапавшая нефть,
когда стаи птиц непоправимо
из небес вытягивают нерв.
Чтобы рвали души эти люди,
глядя на безумный листопад,
на его стекающие слюни
меж зубов-балясин балюстрад.
Чтобы знали – кончиться придётся
(не придумать им от горя зонт),
вот и охладившееся солнце
падает, как лист, за горизонт...
Бог с кончиной всех провел, как шулер,
помирать-то Богу не к лицу...
А октябрь по-прежнему бушует,
словно скорбь по мертвому творцу.
http://magazines.russ.ru/bereg/2008/19/ta10.html
Даже на фоне совсем не тривиальных стихотворений Владимира Таблера, это его сочинение, которое я озаглавил бы просто «Осень», а, может быть, наоборот – «Реквием», а, может быть, просто «В октябре», выделяется своей необыкновенной авторской дерзновенностью. При жизни Володи стихотворение, к моему глубокому сожалению, так и осталось без названия.
Вот что я, убогий, думать смею –
и о том поведаю тебе,–
землю Бог придумал перед смертью.
Он ее придумал в октябре.
Некоторые животные и рыбы жертвуют собой, чтобы родить потомство, по своему образу и подобию. Вот Владимир Таблер и допустил: нечто подобное вполне могло произойти и с самим Господом. Как однажды едко пошутил Шекспир, «мавр своё дело сделал, мавр может уйти». Эзотерически это хорошо согласуется и с концепцией «волшебника, который выпустил из-под контроля им же созданный мир».
Чтобы в этом гибнущем чертоге,
в этом шелушенье золотом,
человеки думали о Боге,
и смотрели на небо притом.
Володя обладал «двойным», а то и «тройным» зрением, смотрел на мир в оба, «за себя и за того парня». Поэтому его панорама получается объёмной, герой смотрит на мир и глазами человека, и глазами не-человека, откуда-то сверху. В этом стихотворении он придаёт Богу некий «умысел», проистекающий от избытка знания. И действительно, если мы допустим, что Господь всезнающ и вполне осведомлён о своём бессмертии, многие Его поступки могут подвергнуться совершенно иной трактовке.
Чтоб слеза им зрение травила,
как родник – накапавшая нефть,
когда стаи птиц непоправимо
из небес вытягивают нерв.
Сострадание заранее заложено в смету проекта! Как странно способна изгибаться и вывёртываться человеческая мысль! Впрочем, если Бог – шахматист, он действительно должен, по идее, провидеть будущее! Хотя бы на пару шагов вперёд! Правда, Он не обязан хотеть туда заглядывать. Рифмы и образы Таблера изумительны; стихи написаны с отчаяньем человека, который осмелился поставить себя на место Бога, и, ужаленный невозможной мыслью, отскочил. Владимир, подобно библейскому Иову, ропщет и не чувствует себя виноватым в этой трагической осенней мистерии, которая разыгрывается прямо перед его глазами.
Чтобы рвали души эти люди,
глядя на безумный листопад,
на его стекающие слюни
меж зубов-балясин балюстрад.
Несколько спорных образов не снижают накал повествования. Но уже ловишь себя на мысли, что это – чисто авторское переживание Таблером осени, спровоцированное, может быть, предчувствием скорого ухода из мира, самоидентификацией своего «Я» с доктриной о Боге. Наверное, Пушкин или Шевчук написали бы об осени иначе! Но у каждого – своя осень, хотя она вроде бы одна на всех, общая.
Чтобы знали – кончиться придётся
(не придумать им от горя зонт),
вот и охладившееся солнце
падает, как лист, за горизонт...
Как мы видим, в авторской мифологии Владимира Таблера Бог тоже жертвует собой во имя людей. Различается только отношение лирического героя к жертвоприношению Господа.
Бог с кончиной всех провел, как шулер,
помирать-то Богу не к лицу...
А октябрь по-прежнему бушует,
словно скорбь по мертвому творцу.
И вот это картёжно-бранное «шулер» опять заставляет вспомнить о библейском Иове, который ругал Господа своего самыми последними словами и при этом ничего не боялся. «Хуже уже по любому не будет, – думал Иов. – Потому что хуже просто не может быть». Читая стихи Володи Таблера, люди, может быть, тоже озадачатся вопросом: так что же это – поэзия или богохульство? Поэзия! Конечно же, поэзия! «Я буду петь, молиться и ругаться!» – воскликнул однажды поэт Игорь Гор. И почему-то веришь, что «молиться и ругаться» иногда может соседствовать и сосуществовать. Человеку кажется, что Бог к нему несправедлив. И, как результат, человек становится несправедлив к Богу.
В стихотворении Владимира Таблера герой вызывающе несправедлив к своему Господу. Не потому, что он – Фома неверующий. Он просто «запамятовал», что в других регионах планеты октябрь – совсем другой, и ничем не родствен умиранью. Но нашему поэту это не важно. Ему важно собственное лирическое переживание. Здесь и сейчас, а не где-то там, в далёкой Африке. Таблер переживает осеннюю агонию всего живого как предвестие собственной гибели. И это, вкупе с хулой по адресу Господа, производит на читателя просто шокирующее впечатление. И, мне кажется, реальная смерть Володи ничего не прибавила к стихотворению и ничего от него не убавила. Потому как поэт имеет право на слово, даже не подтверждённое жизнью. Хотя «аз воздам», на мой взгляд, всегда следствие по отношению к «мне отмщение», а не наоборот.. В стихотворении «Вот что я, убогий, думать смею» поэт выразил крайнюю, депрессивную степень осеннего пессимизма. Очень важно подчеркнуть, что Владимир Таблер под «Богом» не имеет в виду Христа, Будду или кого-то вообще из "официальных лиц" религиозных конфессий. Поэтому стихотворение, конечно же, не носит богоборческий или антиклерикальный характер. Бог-творец Таблера безымянен, Он - космогоничен; вместе с тем это, несомненно, бог-демиург, сотворивший землю и всё живое. В этом сакральном акте Он, конечно же, выложился на все сто и сделал всё, что мог! После чего, вне всякого сомнения, оставалось только уйти – в иную жизнь или иную профессию. Пожинать плоды своего творчества и ностальгировать, лёжа на печи – это, конечно же, не дело для Творца!
И, всё-таки, Бог жив! Потому что после октября, уже в новой жизни, обязательно наступит март, а за ним – апрель, а за апрелем - май! Бог воскрес! Ей-богу, после Ницше и Таблера такая мысль может показаться свежей!
(из записных книжек, 2011 год)
------------------------------
опубликовано на
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=371411
Авторская страница брата на Stihi.ru http://www.stihi.ru/avtor/tabler
Тетя Тоня
В тетитонином жилье
всюду мази и таблетки.
Книга «Двадцать тысяч лье...»
на корявой табуретке.
А эмблема у лекарств –
обвила бокал гадюка.
Гадость гнать посредством гадств –
изуверствует наука.
За стеной сосед шумит.
Нет - напился,- спал бы с миром...
Хоть пока не инвалид,
но он тоже трачен змием.
Тетю Тоню бьет озноб,
а она смеется только:
- У меня внутри сугроб.
Баба снежная – не Тонька...
Даже летом по жаре
вся в цигейке и ватине...
-Лучше в душной кожуре,
чем в холодной домовине...
Ходит трудно, как матрос
в крепкий шторм по пароходу.
- Ну, рассеянный склероз,
замастырим цирк народу!..
Соберется иногда
дошагать до гастронома.
Двадцать тысяч лье – туда,
двадцать тысяч лье до дома...
Шутит с теми, кто над ней
льет жалельные рыданья:
- Мой склерозанный рассей,
это так, недомоганье...
Улыбнется:
- Ё-моё!
Да катись оно все комом!
Было б небушко синё,
был бы хлебушек сладомым!
...Мне от роду семь годков.
Жаждет воли дух пацаний,
но кошмар чистописаний
дать мне волю не готов.
То есть прописи пишу
под присмотром тети Тони.
За окном – футбольный шум.
На плечах – ее ладони.
- Ты не ерзай, милый друг!
Все напишешь и тогда уж.
Левым крайним встанешь – ух!-
этим олухам покажешь...
...И синеют небеса.
В жизни все легко и ясно...
А на слове «мама» - клякса,
тетитонина слеза...
Расскажу я историю про эту самую тетю Тоню. Была она подругой наших родителей. Вернее, подругой отцова приятеля, тоже прораба-монтажника, рыжего такого, Виктор его звали. Так этот рыжий черт (ненавидела я его лет с 13, потому как он первый проявил ко мне чисто мужской интерес, норовя облапить при каждом удобном случае, но тогда мы еще не знали, кто такие педофилы). Так вот, этот самый рыжий черт привез тетю Тоню из одной своей командировки, представил как невесту, да все как-то забывал оформить с ней отношения по всем правилам. Работала она в той же конторе, где отец и рыжий черт, сметчицей, что ли. Хорошая такая широколицая русская деваха, веселая и компанейская, без памяти влюбленная в своего рыжего. Сирота.
И вот однажды случилось несчастье. На работе была запарка, как всегда, а она заболела гриппом. Настоящим таким, с высокой температурой. И перенесла его на ногах, таскаясь на работу делать свои сметы или что там нужно для выполнения плана и получения народом премий и благодарностей. В результате получила осложнение в виде рассеянного склероза. Никогда не виданная мною до той поры болезнь, но мама просветила, что она неизлечима.
Тоня постепенно начала терять свободу движений в суставах, стала ходить медленней, медленней, потом все больше сидеть на лавочке, одетая в теплое. Рыжий немедленно ее бросил и приволок другую сожительницу, Тоне дали однокомнатную квартирку, в нашем подъезде. Вот отчего она постоянно присматривала то за одним, то за другим детенышем, пока могла. За Вовой, наверное, чаще всех, потому что с нашей мамой они была лучшими подругами. Тоня заболела в возрасте 22 года, а в 28 - умерла.
Люди любили ее и долго вспоминали. Я была тогда в Москве и о ее смерти не знала.
Виктор же этот тоже умер довольно молодым. Из-за сумасшедшего курения его поразил облитеритующий эндоэнтерит (не уверена в правильности написания). Его ноги начали буквально отгнивать, начиная с пальцев. Причем, несмотря на все увещевания и угрозы врачей, курить он не бросил. Делали ему несколько операций, отрезая ноги по кусочкам, потом нечего стало отрезать, он и умер. Детей и жен после него не осталось, так что никто особенно по нему не плакал.
И все-то он на свете предвидел, все-то описал.
Даже то, что эта неделя будет такой печальной в этом году
Владимир Таблер
Сорок шестая неделя.
В этом нелегком году
Птицы давно улетели
маяться в южном чаду.
Мы не успели напиться
щедрым и добрым теплом.
Сорок шестая седмица
мнет что-то в сердце моем.
В опустошенном объеме,
в черных скелетах дерев
ветер, виновный в погроме,
воет в тоске, протрезвев.
В трудной успенской печали
спрятался дачный массив.
Где они - буйства зачатий,
плодоношения взрыв?
Где тех тычинок жеманство
в ярких кругах лепестков,
пчел хоровод и шаманство
с бубнами крыльев жуков?
Где она, та медоносность,
мушек цветных перепляс?
Луга ромашковый космос
все свои звезды растряс.
Брат говорит, что главная его забота - проектирование говнокачек. Он главный в Литве спец по ним. Не знаю, как прилично их называть, он их прилично не называл никогда. Зарплата у него хреноватая. Надо было ему поехать в Абу-Даби, спроектировать тамошним шейхам освещение новой трассы формулы 1. Оно там так спроектировано, что освещенность одинакова днем и ночью в любой точке поверхности трассы. Он бы с шейхов взял по-божески, а сделал бы на совесть. Но шейхи про него не узнали, оттого он продался
Эта вот работа всю жизнь мешала расцвету его поэтического таланта. Но талант пробился через асфальт тяжелого инженерного тягла и расцвел. Вот так например.
Люблю тебя...
люблю тебя...
Светло и больно - как ни щурюсь.
Как ночью по небу кочую,
светясь от звездного репья.
Я думал в темный донный ил
радиолярией ажурной,
в слои привычек, лжи дежурной
давно любовь похоронил.
Но было знаменье – готов
я клясться жизнью и свободой,-
две радуги средь небосвода
сплелись, в четырнадцать цветов.
И вот я выдохнул:
- Люблю...
Иду по лезвиям разутый.
Из тьмы венозной и мазутной
к тебе свой слабый голос длю.
Люблю тебя... люблю тебя...
назло всей горечи нажитой,
назло ушибам и ошибкам
и трезвым винам сентября.
Люблю тебя...
Люблю тебя
всем своим сердцем полустертым,
распахнуто и распростерто,
не требуя и не губя.
( Там под катом еще полно прекрасной поэзии про любовь )
Что же, несколько десятилетий, бесспорно, убили мой пиетет, множество талантливых стихов, прочитанных в последнее время даже на той же "Стихире", ничуть не хуже. Но он - все-таки эпоха, он свое дело сделал честно (а может, я не курсе, столичных сплетен), и в истории останется.
А сейчас я ощущаю глубокую печаль - старый человек, поющий по-прежнему о любви. Но главная любовь теперь - к собаке. И жене, видимо, надо понимать. После 70 это так важно... Любовь к Пастернаку. Любая верность в наши дни дорогого стоит
СОН ЕЛЕНЫ
Я тело мальчика нашла,
Замотанного, тяжеленного,
Его тащила по Вселенной,
Едва до Рая донесла.
Тряпица с плеча сползла -
Открыла крылышко, сползая.
Тебя я, Ангел мой, спасла,
Не зная, что себя спасала.
СПОЛОХ
Один среди полей бесполых
Иду под знаком Зодиака.
Была ты - чистой страсти сполох.
Национальностью - собака.
Вселившийся в собаку сполох
Меня облизывал до дыр.
И хвостик, как бездымный порох,
Нам жизни снизу озарил.
Хозяйка в черном, как испанка,
Стояла мертвенно бледна,
Собачий пепел в белой банке
Протягивала нам она.
Потоки слез не вытекали
Из серых, полных горя глаз.
Они стояли вертикально,
Чтобы слеза не сорвалась!
Зарыли все, что было сполох
У пастернаковских пенат.
Расспрашивал какой-то олух:
"Кто виноват?" - Бог виноват!
А завтра поутру, бледнея,
Вдруг в зеркале увидишь ты -
Лик неспасенного шарпея
Проступит сквозь твои черты.
И на заборе, не базаря
Еще о внешности своей,
Роскошно вывел: "Я - борзая",
А надо было: "Я - шарпей".
Герой моих поэм, невежа
Оставил пепел на меже
Между пенатами и полем,
Полузастроенным уже.
Между инстинктом и сознаньем,
Как на чудовищных весах,
Меж созданным и Мирозданьем
Стоит собака "на часах".
Стоит в клещах и грязных спорах.
И уменьшаясь, как петит,
Самозабвенный черный сполох,
Все выше по небу летит.
Меж вечностью, куда всем хочется,
И почвой - где помет крысиный,
Меж полной волей одиночества
И болью непереносимой.
Вот так-то, мой лохматый сполох.
Перетираются Весы.
Как будто инфернальный Поллак
Измазал кровью небеси.
Не понимаю по-собачьи,
На русский не перевожу,
За пастернаковскою дачей,
Я ежедневно прохожу.
Пусть будь что будет. Се ля ви.
Похороните как собаку
Меня, виновного в любви
К тебе одной и Пастернаку.
ВТОРАЯ ЖИЗНЬ
С рассвета до рассвета,
я, жизнь свою любя,
как видеокассеты, засовывал в тебя.
И часть моя, бесспорно, достанется толпе,
но лучшее, бесспорно, останется в тебе.
Читайте Книги Мертвых,
а я - вечно живой
на видеопросмотрах,
устроенных тобой.
Сквозь знаки толп кишевших,
пропавших наяву
в печенке и в кишечнике
живу, живу, живу…
Запри меня на ключик,
все будет нарасхват.
Клен золотые клюшки
рассыпал на асфальт.
И звезды, как подошвы,
по камушкам дзинь, дзинь…
Живу, пока живешь ты -
моя вторая жизнь.
Рассветы и закаты
прошу тебя, молю,
чтоб жизнь поберегла ты
свою - значит, мою.