notabler | Вспоминаю. Продолжение. После переезда из Березников

S	M	T	W	T	F	S
		1	2	3	4	5
6	7	8	9	10	11	12
13	14	15	16	17	18	19
20	21	22	23	24	25	26
27	28	29	30	31

Вспоминаю. Продолжение. После переезда из Березников

Saturday, February 4th, 2012 02:14 pm

Об Ефремове вспоминать мне почти нечего. Среднерусский город среднего размера в средней полосе. Самое хорошее, что там было – протекающая через него воспетая Тургеневым речка Красивая Меча да окружающие город дубовые рощи. На Красивой Мече я научилась плавать, на другом ее берегу жили многие одноклассники. Класс мой был поделен на две части – городские и заречные (считай, деревенские, до чего же хорошие были все ребята, лучших одноклассников и не упомню). В первое же лето после прибытия туда отправили меня местные экскулапы в туберкулезный санаторий, летом уже, помнится, буйно цвела сирень, так что в мае, получается. Лечения я особенного не помню, но зато хорошо помню кормление. Видимо, местная медицина тоже свято верила в целительную силу “жирка” на костях, поэтому кормили нас там на убой. Я была в отряде старших девочек, нас, человек 12-14, кормили на отдельной веранде. На стол выносили огромные баки: с первым, вторым, с компотами, каждый день пекли пирожки, давали даже шоколадные батончики. И девицы устроили там перманентное соревнование “кто больше слопает”. Чемпионкой стала одна дева, срубавшая где-то 20 разных порций (три супа, пять салатов, 4 вторых, без счета пирожков). Я однажды в пылу соревнований исхитрилась съесть 12. В результате за месяц мы нарастили не менее 5 кг на наши 12-летние кости. Я наела 6 кило, мой туберкулез не выдержал такого напора и испарился, оставив о себе вечную память в виде кальцинатов в бронхах (так вроде их кличут). Этот санаторий был единственным моим лагерем, где было все хорошо, не было ни ехидных ведьм, ни злобных теток в персонале, как-то по-семейному. Была сирень, небольшой пруд, в котором нам разрешали купаться, отличная солнечная погода, игры и беготня. Фотографий того периода у меня почти нет. Вовы я там совсем не помню: новые впечатления полностью затмили все воспоминания о нем.

Главное воспоминание о той поре - испортившиеся отношения между матерью и отцом. При всей сложности отцова нрава в Березниках родители все-таки ладили, часто приглашали гостей, много пели за столом, гуляли, ходили вместе в кино, ездили в отпуск в деревню. Все трения сглаживались хорошими событиями.

В Ефремове все было по-другому. Друзей уже таких не было, в гости приглашали немногих сотрудников отца, в основном мужчин, у матери, не работающей тогда, подруг не было. А отец стал небольшим, но начальником, матери требовалось соответствовать статусу, а она явно не тянула. Березниковские друзья были в основном их знакомые еще по лагерю, а также соседи по дому. Но как-то быстро их жизнь разметала, многие умерли молодыми.

У отца была хорошая знакомая — пожилая умница немка Елена Артуровна, главная бухгалтерша его управления. Они дружили с Березников, та часто приходила к нам гости, курила, много разговаривала с отцом. Тот восхищался ее умом: говорила на трех языках, много знала о литературе, искусстве, музыке. Где-то ей удалось получить отличное образование, редкое в советской провинции. У нее была дочь Нина, чуть помладше моих родителей, такая же тощая, как мать, очкастая , надменная, с хорошо подвешенным языком. Мать очень не любила этих дам, обладавших теми качествами, которых ей судьба не дала, чувствовала свою ущербность и их превосходство. Елена Артуровна с Ниной первыми переехали в Ефремов, может, она даже сыграла какую-то роль в приглашении отца на должность главного инженера управления.

Отец поехал в Ефремов на полгода раньше, без семьи, там он жил в коммунальной квартире-общежитии до сдачи нашего будущего дома. В той же квартире жили Елена Артуровна с Ниной и еще одна семья инженера по фамилии, кажется, Недобой. Мы, когда приехали, тоже пожили в ней несколько месяцев. Мама подружилась с женой того инженера. Та ей и рассказала, видимо, что между отцом и этой Ниной завязались некие отношения. Не знаю, что мама сделала, но видимо, произошел какой-то скандал, мама и дочка перевелись в другое управление этого же треста — в Сумгаит. Через примерно год произошел случай, завершивший счастливый период моего детства.

Мама ждала отца 8 марта, с готовым праздничным столом, нарядная, ожидающая подарка, у отца как раз должна быть получка.

Но тот очень долго не приходил. Все остыло, мы собрались ложиться спать. Надо отметить, что я была в курсе всех взаимоотношений родителей: мама с переездом потеряла всех подруг, я осталась ее единственной наперсницей и поверенной ее тайн. При всех наших бурных разборках она всегда была куда более откровенной со мной, чем с кем бы то ни было. Я же уже тогда, в возрасте 11 лет, отдавала себе отчет, что ни к чему мне это все знать, великоват груз для моего возраста. И злилась на нее. Не очень приятно быть один момент подружкой-наперсницей, а в следующий — негодной, ленивой и бесхозяйственной дочкой.

Отец пришел поздно, очень пьяным. Где он был, неизвестно. Грузно завалился на диван и немедленно уснул. Мама полезла к нему в карман пиджака за получкой и обнаружила распечатанное письмо. Она вытащила его и сказала мне: «Читай!». Ну, я, само собой, стала читать вслух. Немного я успела прочесть. Что-то типа того: «Дорогой, когда же ты выполнишь свое обещание, заберешь Вову, бросишь свою толстую дуру и приедешь сюда». Мое чтение, видимо, разбудило отца. Он услышал и взревел не своим голосом. Кинулся к нам на кухню. Мать крикнула мне: «Надя, беги, спрячь письмо». Я выбежала на лестницу и бросила письмо в наш почтовый ящик. Вернувшись в квартиру, застала следующую картину: отец тащит мать за волосы в ванную, а в руке у него топор. Мы с сестрой заорали повисли на нем, на наш дикий крик выскочили соседи, дверь стояла открытой после моего возвращения. Они отобрали у отца мать и топор. Мы пошли ночевать к соседям. Наутро мать отправила меня к отцу парламентером. Он надутый и злобный, буркнул: «Скажи матери, пусть возвращается!». Ну, возвратились, зажили дальше. Но счастливая жизнь закончилась с тех пор. То, что отцу до сего момента прощалось и забывалось - побои, оплеухи, злобная ругань - теперь у меня перешло в очень плохо скрываемую ненависть и отвращение. Много лет мне понадобилось, чтобы их изжить. Видимо, на моей физиономии эти чувства легко прочитывались, и отец платил мне сторицей. Началась наша стычка характеров: он мог отлупить меня за найденную пылинку за дверью, причем частенько лупил явно, чтобы дождаться слез и просьбы о прощении. Я же всегда молчала, на что он бросал «Вырастил волчонка, и слезинки не выронит».

Вову вся эта ситуация ранила тоже, страх перед отцом усилился.

Слава богу, скоро отец уехал в Литву, строить азотнотуковый завод, на котором мне в будущем довелось работать, а моя сестра отработала всю жизнь. Опять его не было несколько месяцев. Жили спокойно, а я получила свободу, немыслимую при отце. Мать мне была не указ, ее слова я игнорировала, делала что хотела. Эффект сжатой пружины. При отце сжималась, без — разжималась. Мать пробовала меня лупить по отцову рецепту — я хохотала, когда она шлепала меня бельевой веревкой, понуждая сделать что-то по дому, я же при этом не прекращала читать недочитанную книгу. В результате начинала реветь она сама. Тогда я поднималась и шла выполнять поручение. Ну, такая картинка. Однако в общем и целом без отца было куда лучше. Я мечтала о разводе родителей. В душе обвиняла мать в рабской зависимости, в покорности деспоту, считала что она обязана была уйти ради детей, что материальные блага не главное. Однако не вышло по-моему. Не знаю, к добру или нет. В 1963 году мы поехали к отцу. Участок его был в Йонаве, в Литве, а управление — в Гродно.

Там, в Гродно, мы и получили квартиру, где я прожила до 1967 года, пока не уехала учиться в институт, а остальные — до 1971 вроде бы. Отец всю неделю был в Литве, домой приезжал только по выходным. Сам был за рулем «антилопы» - крытого тентом грузовика с рядами скамеек, на которых перевозили рабочих, у них тоже было жилье в Гродно. Однажды на каникулах с ним был семилетний Вова, мы ждали их в пятницу. Однако в положенное время машина не пришла. Отец и Вова появились поздно, оказывается, они попали в аварию, машина перевернулась. Оказывается, отец попытался обогнать медленно едущий, но не уступающий дорогу бензовоз и две машины столкнулись. Бензовоз (слава богу, пустой), врезался в дерево, а отцова машина перевернулась в кювете на 360 градусов и встала на колеса. Никто не пострадал, даже ехавшие в кузове рабочие, лишь одному придавило палец ящиком от яблок, который везли домой в подарок семье.

Про новых любовниц отца (на каждом новом месте работы) мать узнавала тоже, но уже в скандалы не ввязывалась. Одна из любовниц имела дочку, которой отец подарил фотоаппарат, свою первую «Смену», до того подаренную мне и неведомым образом пропавшего. Потом мама, по ее шпионской привычке, проверяя чемодан приехавшего с курорта отца (тот всегда отдыхал один) нашла негативы снимков (уже с нового аппарата) отца с подружкой в неглиже и (на другом снимке) ее дочки с бывшей моей «Сменой».

Так что дома было тоскливо, особенно плохо было, когда приезжал отец. Давно мы привыкли по шагам гадать, в каком он настроении, так как была у него милая привычка срывать свои трудовые стрессы на нас. Эти стрессы усугубляли стада проверяющих и начальников всякого калибра из Москвы. Они приезжали в командировки, чтобы «ускорять процессы» и «крутить хвосты». Днем они проводили «накачки» подчиненных, а вечерами развлекались, частенько у нас дома. На отцовы деньги поили-кормили батальоны всяких шишек, а они не прекращали удивлять наглостью и беспардонностью. Звонит один такой однажды: «Там у вас в Риге (невдомек дурню, что Рига в Латвии, а мы живем в Литве, в Каунасе, за полтысячи км от Риги) кепочки клевые замшевые продают. Купи мне парочку и супруге — янтаря». Это то, что я слышала. А то, чего не слышала... Давай-давай, есть для этого ресурсы и возможности — неважно, ведь приближается дата... Отсюда растут ноги сегодняшнего российского чиновничества, ничего не меняется там. Немудрено, что отец при таких перегрузках (а в периоды пуска он месяцами не приходил домой раньше 11, ходил с красными глазами и только отказ от курения, мне кажется, спас его от инфарктов и инсультов, да, может, ежеутренняя зарядка, которую он делал каждый день до самой смерти).

Но никогда он не срывал настроения на Вове, ни за что. Видимо, чувствовал нежность и хрупкость его натуры, его сердца. Хотя воркотни и попреков за недостаточные успехи хватало. Отцу надо было иметь самых лучших детей, которыми он мог бы гордиться. У него все было самое лучшее — лучшее управление, лучший участок, лучшие дома и механизмы, самые высокие краны, самые лучшие сварщики и пр. Был бы он рабочим, не судимым и не немцем — быть бы ему Героем Труда, но разнарядки на ордена и звания были суровые: рабочий, коммунист (отца в партию очень долго не принимали), семейный, обладатель какого-нибудь ордена. Отец получил в результате парочку мелких медалей и только один орден — Трудового Красного Знамени.

О том, как добываются эти успехи, я узнала однажды, гостя у отца в Йонаве. Я отправилась пешком на участок, не предупредив отца. Не помню, мама что-то хотела передать ему поесть, что ли. Или просто любопытно было посмотреть. Я на ногу всегда была легка, пробежать с десяток километров — раз плюнуть. Думала, может, в столовую с ним схожу. Подошла к вагончику, где находился его «штаб». И услышала его «пламенную речь». Это было не просто страшно, даже мне, привычной к его манере. Это было жутко. Не только накалом ярости и злобы, но и жутким количеством мата, которого он дома никогда себе не позволял. Я побежала домой и даже не сказала ему, что приходила, он так никогда и не узнал. После, через много лет, я спросила на какой-то их «корпоративной», как бы теперь сказали, пьянке, у женщин, работающих с ним много лет, о том, как им работалось с ним. «Некоторые, бывало, писались от страха, это факт. Но зато ради своих он горы переворачивал: квартиры получали все, случись что в семье, со здоровьем — все шли к нему и он всем помогал. Но лентяям и разгильдяям у него было не место. Он знал о монтаже все, учился постоянно и всему на свете.» Один пьяненький инженер однажды мне орал: «Ты не представляешь, Надежда, какой у тебя отец! Быть бы ему министром, председателем Совета Министров, не будь он немцем, он умнее их всех!»

Вот таким был отец. В старости, когда все зигзаги его личной жизни уже были позади, сидя патриархом за столом с детьми и внуками, после пары рюмочек, растроганный, он частенько повторял: «Мое главное достижение в жизни, это то, что я сохранил свою семью».

Но Вова был другой, не уродился в папу. Он не обладал ни его напором, ни его энергией, ни волей. Хотя нет, это все у него было, но в другом измерении. Отец этого понять не мог, он требовал от него того, что Вова ему дать не мог — стать таким же, как он. Карьера, заработок, внешний почет, это было для Вовы неважно.

Наша с ним разница в возрасте определила развитие отношений между нами. В детстве я мало им интересовалась, а когда ему было только 10 лет, уехала в Москву учиться в институт, который выбрал для меня отец. Там меня завертели вихри и ураганы, страсти и переживания. Семья была на месте, мелкие денежки мне на житье поступали, и ладно. Приезжала на каникулы, конечно. С каждым моим приездом я встречала нового брата, умнеющего, взрослеющего скачкообразно. Вот он пойман на том, что целовался сразу с двумя девочками под окнами дома под кустом сирени, вот он начал петь в хоре, вот он заинтересовался поэзией и кропает какие-то тоскливые стишки мельчайшим с трудом разбираемым почерком. На следующий год он уже взялся писать прозу. Нашла его амбарную книгу, где он начал писать роман или повесть, попался кусок о себе. Что-то типа «Надька такая буйная, нервная, она всегда приносит с собой беспокойство и смуту. Очень трудно ее понять». Похихикала с ним — он закрылся, спрятал свою писанину лучше. Боюсь, критиковала я его сурово, без всякого снисхождения к нежному возрасту писателя. Ох, хотелось бы мне вернуть эти времена назад. Может, моя глупая критика помешала ему закончить какое-то важное произведение.

Не нравилось мне, что многие его стихи слишком мрачные, печальные. Говорила, ты такой молодой, ничего плохого с тобой в жизни не происходило, отчего такое упадочничество, оптимизм мне подавай! Когда было ему лет 14-15, заметила я, что в его стихах постоянно фигурирует одно и то же имя — Стелла. Спросила его, что это за муза у него завелась. Видимо, не очень много такта я проявила, он не стал душу открывать. Сестра мне сказала, что Вова влюблен давно в девочку, слегка постарше, зовут ее Нелла. Ну, а Стелла — для конспирации. Да и намек на звездную недоступность его избранницы — как-никак на два класса старше.

В те годы моей учебы отношения в семье изменились. Помню, одной из последних моих стычек с отцом был случай, когда он выгнал меня из дома. Дело в том, что ко мне пришла курящая подруга и забыла сигареты на видном месте. Отец к тому времени уже много лет как бросил курить и подозревал, что я курю (что соответствовало действительности, хотя курила я редко и с большой секретностью). Поэтому найденная пачка привела его в ярость. Я же в то время работала там на практике — чего-то там металлическое конструировала. Когда я вернулась домой от подруги, позднененько уже было, часов 12 ночи, вроде. Отец встретил меня в дверях с пачкой сигарет в руках. - Забирай свои сигареты и убирайся из дома. - Хорошо. Я взяла сигареты, подумала, где бы переночевать, ведь утром надо было на работу. Ничего более умного не придумала, как направиться в подвал соседнего подъезда, где валялись сваленные в кучу картонные коробки. Распрямила я эти коробки, несколько под себя подложила, несколькими накрылась — и так провертелась всю ночь. А они, оказывается, меня искали, караулили у подъезда. Утром на работу позвонила мама. - Ты где ночевала? - В подъезде на коробках. - А зачем ты сигареты оставила? - Так не я оставила, Людка, были бы мои, я бы не оставила, точно. - А почему ты сразу не сказала? - Так меня никто не спросил.

Через несколько минут позвонил отец. И — чуть со стула не упала — извинился. Так началась новая эра в наших с ним отношениях. Они пошли постепенно на поправку, через многие ухабы, конечно. Отец прекратил бить руками, но никогда не прекратил бить словами. И Вове, мне кажется, досталось тут не меньше.

Чем старше Вова становился, тем интересней с ним было общаться. Он, как губка, впитывал всякую информацию о столичной жизни, о литературе и искусстве, которую я привозила. «Мастер и Маргарита», только что появившаяся тогда, самиздатовские книжонки, а главное — книги стихов, которые он глотал запоем. Пастернак, Цветаева, многие другие — я горда, что первой познакомила его с ними. Наши вкусы в основном совпадали, мы читали одни книги. Только он — всегда глубже, всегда точнее, подробнее, тщательней. Я всегда была попрыгунья-стрекоза в этом отношении, прочла, слизнула нектарчика, и полетела дальше. А он — нет. Он жил поэзией, но все это я поняла куда позже.

Самый лучший месяц с ним я провела однажды в Клайпеде, в Гируляй, куда отец достал путевку в какой-то лагерь. Там, в лесу, были деревянные домики на сваях, в 100 метрах от чудесного пустынного пляжа, который ночью освещали прожекторы пограничников. Пограничный режим был таким строгим, что запрещалось даже плавать на надувных матрацах. А ночью — вообще заходить в море.

Мы постоянно проводили время с Вовой — болтали, играли в теннис и волейбол, плавали. Сестра и мать разозлились на меня и позавидовали. Мать с хорошо отработанным годами искусством из ничего устроила скандал, результат которого, видимо, предвидела — я пешком протащилась 15 км, села на поезд и укатила, вроде бы даже в Москву.

Мы не переписывались, у нас не было это принято, даже родители мне почти не писали. Так что контакты были редкими. Нежностей и комплиментов в нашем общении тоже не было, не было в семье такого заведено, но было взаимное уважение и признание достоинств друг друга. Я не давала ему почувствовать разницу в возрасте, старалась держаться на равных.

Я закончила с грехом пополам (да чего там пополам — на 90%) папочкин любимый МИХМ, приехала работать в Литву. Вова уже был взрослым, еще более замкнутым, закрытым, живущим своей внутренней жизнью. Я думала, он забыл свою детскую любовь, Стеллу-Неллу, но нет, как оказалось, не забыл. Правда, имя Стелла из его стихов исчезло, но образ — никогда.

Кудрявая жизнь пожилой космополитки

Navigation

Page Summary

Style Credit

Expand Cut Tags